— Из-под земли, а достану Волшебника, — разгорячась, окончил он.
Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:
— Я так полагаю, — ехать вам туда незачем.
— Почему? — Убьют.
— То есть как убьют?
— Мой совет — вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
— Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
— Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, — бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах — царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось — похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, — те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее…
«Бог это их, — подумал Собакин, — степной».
— Чудно вам слушать, господин Собакин, — у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь — чистая… В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
— Душно у вас…
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз…
— Марья! — крикнул босую девку Заворыкин. — Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог…»
«Страшный у них бог, — думал Собакин, лежа на сундуке, — травяной…»
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну… Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
— Что, не убежит больше? — спрашивает башкирина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: — Не, не, умный стал, купи, господин…
— Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех…
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый — мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
— Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, — и заторопился, побежал было и вновь вернулся…
— Какой у тебя?
— Сивонькой.
— Нет, не надо, я вороного ищу.
— Вороного продать не умеешь, — заговорил вдруг круглолицый толстый парень, — вот я продам жеребца.
Или я продал. А? — И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
Когда я, мальчик, был свободный…
— Скрутили малого, — смеялись мужики.
— Пути нет.
Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
— Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках…
— Здорово же ты выпил, — сказал Собакин, — с чего гуляешь?
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели… Собакин сжался.
— Гуляю… — сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
— Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, — и потянул парня за рукав.
— Не хватай! — заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
— Иди, иди, разбушевался, — говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
— Брось, пусти! — кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
— Кто это? — быстро спросил Собакин. — Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
— Кто — Оська, — и прищурился.
Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.